Мисс Сидли была училкой. Маленькая женщина, которой приходилось тянуться на цыпочках, когда она писала в верхней части доски, что она сейчас и делала. За ее спиной никто из учеников не хихикал, и не шептал, и не сосал исподтишка конфету, пряча ее в кулачке. Они хорошо знали убийственные инстинкты мисс Сидли. Мисс Сидли всегда могла сказать, кто жует резинку на задней парте, у кого в кармане рогатка, кто просится в туалет, чтобы меняться там бейсбольными фишками. Подобно Богу, она всегда знала все обо всех.  

Инспектор Хантон появился в прачечной, когда машина скорой помощи только что уехала - медленно, с потушенными фарами, без сирены. Зловеще. Внутри контора была заполнена сбившимися в кучу молчащими людьми; некоторые плакали. В самой прачечной было пусто; громадные моечные автоматы в дальнем углу еще работали. Все это насторожило Хантона. Толпа должна быть на месте происшествия, а не в конторе. Всегда так было - для людей естественно любопытство к чужому несчастью. А это явно было несчастье. Хантон чувствовал спазм в желудке, который всегда появлялся у него при несчастных случаях. Даже четырнадцатилетнее отскребывание человеческих внутренностей от мостовых и тротуаров у подножия высотных домов не помогло справиться с этими толчками, будто в животе у него ворочался какой-то злобный зверек.

   Мужчина, лежащий на кушетке был Лестер Биллингс из Уоттербери. Согласно записи в формуляре, сделанной сестрой Викерс: двадцать восемь лет, служащий индустриальной фирмы в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей, все дети умерли.
- Я не могу обратиться к священнику, потому-что неверующий. Не могу к адвокату, потому-что за такое дело он не возьмется. Я убил своих детей. Одного за другим. Первого, второго и третьего.  

Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу. Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарнир "Блаженные острова" и бутылка "Лансэ". Видя, как он выходит из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.

Это было подобно кошмару. Подобно нереальному сновидению, после которого просыпаешься на следующее утро. Да только этот кошмар происходил на самом деле. Впереди себя я видел фонарик Рэнкина; большой жёлтый глаз в душной летней темноте. Я запнулся о надгробный камень и чуть не растянулся. Рэнкин подлетел ко мне, шипя проклятия.

Мы с Ричардом сидели у меня на веранде, выходящей к песчаным дюнам на берегу залива. Дымок от его сигары лениво струился в воздухе, отгоняя москитов на почтительное расстояние. Вода была спокойного зеленовато-голубого цвета, небо — по-настоящему темно-синее. Приятное сочетание.
— Значит, ты — дверь, — задумчиво повторил Ричард. — Ты уверен, что убил парнишку, тебе все это не приснилось?
— Нет, не приснилось. И не я убил его. Я же сказал. Это сделали они. Я дверь.

Я смотрю на ледовый топор марки «DMM Predator» («Хищник») и думаю об убийстве. Я беру его из гаража, нахожу кусок деревяшки и загоняю в нее конец кирки, пытаясь не рисовать в своем воображении, как легко этот же самый наконечник проникнет в череп и пронзит мягкое серое вещество под ним.

С залитой майским солнцем улицы Гэриш шагнул в полумрак
общежитского холла; глаза его не сразу приспособились к смене
освещения, и бородатый Гарри показался призраком, бестелесным
голосом:
-- Вот сука, а?! Ты представляешь, что это за сука?!
-- Да, -- произнес Гэриш, -- это было действительно сильно.  

В одной из далеких губерний Российской империи, в маленьком городке на краю Сибири, более тридцати лет тому назад произошла таинственная трагедия. Примерно в шести верстах от маленького городка П., знаменитого красотой дикой природы и богатством своих жителей, которыми были преимущественно владельцы шахт и железоделательных заводов, стояла дворянская усадьба. В ней жили ее владелец, богатый старый холостяк, и его брат-вдовец со своими двумя сыновьями и тремя дочерьми. Все знали, что господин Изверцов усыновил детей брата, а своего любимца, старшего племянника Николая, сделал единственным наследником всех своих многочисленных имений.

Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы. Обыкновенно романисту надлежит их избегать, если он не хочет оскорбить или оттолкнуть читателя. Прикасаться к ним подобает лишь в том случае, когда они освящены и оправданы непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся от "сладостной боли", читая о переправе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о Варфоломеевской ночи или о том, как в калькуттской Черной Яме задохнулись сто двадцать три узника. Но в таких описаниях волнует сама достоверность - сама подлинность - сама история. Будь они вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения.