Резким движением, которое за это утро, наполненное тягостным ожиданием, превратилось уже в подобие нервного тика, Барстоу прижался лицом к грязному стеклу огромного окна своей мастерской и принялся беспокойно вглядываться в наводненную толпой городскую улицу, тянущуюся далеко внизу на запад, к Манхэттену.
Сначала его плечи в который уже раз начали опускаться, и все тело как бы обвисло в разочаровании, но затем вдруг опять напряглось, и пронзительные маленькие глазки вспыхнули в темных впадинах: Барстоу заметил блестящее черное пятнышко, которое спокойно и величаво, подобно акуле в стае мелких рыбешек, пробиралось меж грязных и тусклых машин.
Убедившись, что глянцевое пятнышко движется по направлению к старому зданию, на чердаке которого угнездилась его мастерская, и с ликованием наблюдая, как оно, постепенно разрастаясь, обретает очертания длинного гладкого лимузина, с неуместной царственностью скользящего среди размалеванных грузовиков и грязных машин, сменивших уже не одного владельца, покрытых царапинами и вмятинами, Барстоу победно стиснул руки в маленькие кулачки.
У него уже не оставалось сомнений, что это автомобиль Макса Рэтча, владельца одной из самых престижных художественных галерей в Нью-Йорке, с которым Барстоу работал уже очень давно. Рэтч обещал приехать — и вот он здесь!
Барстоу в последний раз наспех осмотрел картины, которые уже целую неделю расставлял по комнате так и этак, готовясь к визиту Рэтча. Результаты осмотра его удовлетворили, даже восхитили: густые рельефные мазки масляной краски, которые он разбросал по холстам, зловеще поблескивали в сероватом свете, сочившемся через окно, а портреты и городские пейзажи, притаившиеся, подобно ворам и разбойникам, по темным углам мастерской, производили то самое пугающее и угрожающее впечатление, которого художник так старательно и настойчиво добивался.
Вдруг, пораженный внезапным беспокойством, он резко обернулся и кинулся обратно к окну, подоспев в ту самую секунду, когда рослый шофер распахнул заднюю дверь лимузина и тут же как будто бы уменьшился в габаритах, поскольку из двери показалась высоченная, дородная туша Рэтча. Едва только галерейщик коснулся подошвами тротуара, как вслед за ним из машины с расторопностью ручной крысы выскользнула куда более хрупкая фигурка: то была Эрнестина, его вездесущая помощница.
Барстоу беспокойно оглядел улицу и сдавленно выругался: он увидел внизу миссис Фенджи и ее сына Мориса, которые, ритмично покачиваясь, как два перевернутых маятника, неуверенным шагом тащились прямо навстречу приближающимся гостям. Даже с такого расстояния он мог различить, с каким энтузиазмом миссис Фенджи вылупила свои огромные жабьи глаза, прилагая заметные усилия к тому, чтобы ускорить свою шаркающую, опять-таки жабью, походку.
Эта глупая старая тварь явно надеялась зацепить диковинных чужаков языком и посплетничать с ними о том о сем, а в планы Барстоу это ни в коем случае не входило!
Он напряженно вглядывался в фигуры, двигающиеся внизу, стиснув зубы и затаив дыхание, между тем как сердце его с болью колотилось о ребра, и молился от всей души, чтобы галерейщик и его подручная прошли не обернувшись и не заметили бы этой странной парочки.
Но тут его тщедушное тело окатила волна облегчения и благодарности: Рэтч с Эрнестиной, едва выйдя из лимузина, решительно направились прямо к парадной двери его дома и уверенно поднялись по стертым ступеням, не обменявшись ни словом со спешащими к ним матушкой и сынком Фенджи и даже искоса на них не взглянув.
Раздался звонок, и Барстоу вихрем пронесся через всю мастерскую, чтобы нажать на кнопку, отпирающую нижнюю дверь. Через переговорное устройство он прокричал гостям, где находится лифт и как им пользоваться, а затем поспешил к входной двери и распахнул ее настежь.
Он замер на лестничной площадке, потирая руки и с торжеством вслушиваясь в скрипы и стоны старинного лифта, ползущего вверх через пять этажей, а потом рванулся вперед, чтобы открыть решетчатую дверь в тот самый момент, когда лифт остановится.
Рэтч величаво ступил на лестничную площадку, сопровождаемый Эрнестиной, и сверху вниз взглянул на Барстоу своими голубыми, навыкате, глазами.
— Да уж, дружище… — протянул он таким знакомым гулким басом. — Когда ты сказал, что переехал из Манхэттена на окраину, я даже не думал, что ты имеешь в виду такую окраину!
— До тебя теперь столько же ехать, как до Гэмптонов, — терпеть не могу туда таскаться! — заявила из-за спины своего босса Эрнестина.
— Я сперва и сам был не в восторге от этого переезда: очень уж тут до всего далеко, — виновато признался Барстоу, — но потом попривык, научился видеть здешние места по-новому и в конце концов понял, что они меня по-настоящему вдохновляют!
— А вот это уже интереснее, — пробормотал Рэтч. — И вообще, Эрнестина, разве можно упрекать беднягу Барстоу за то, что он поселился в таком захолустье? Жилье теперь стоит так дорого, что большинству художников — за исключением разве что совсем уже баснословно популярных — приходится ютиться в каких-нибудь богом забытых трущобах вроде здешних.
И он бросил со своей высоты милостивый взгляд на Барстоу, а затем наклонился и крепко, хозяйским жестом сжал его узкие плечи ручищами, облаченными в перчатки.
— Но не будем об этом, не правда ли? Я нутром чую: то, что мы сейчас увидим, с лихвой искупит все тяготы долгого пути!
И с горделивой плавностью он стал увеличивать угол наклона своего тела, пока его широкая розовая физиономия едва не коснулась лица Барстоу. Галерейщик уставился на художника со странным выражением, в котором сочетались лукавство и любовь.
— Ведь я прав, Кевин? — прошептал он. — Я ведь всегда чую прорыв, не так ли? Могу ли я надеяться, что задатки, которые я всегда в тебе прозревал, распустились наконец пышным цветом?
Ощутив на себе дыхание Рэтча, щеки Барстоу мелко, по-мышиному, задергались, и он робко улыбнулся, как напуганный ребенок при виде Санта-Клауса, который, к его ужасу, вдруг вывалился из каминной трубы.
— Думаю, да, — прошептал он в ответ, — Я почти уверен!
Рэтч смерил его продолжительным взглядом и только потом разжал руки и широким жестом указал на дверь в мастерскую.
— Так веди же нас! — воскликнул он.
Без дальнейших рассуждений вся троица занялась делом: Барстоу вежливо и скромно подводил Рэтча и Эрнестину то к одной, то к другой работе, ступая неслышно и лишь изредка позволяя себе бросать в сторону галерейщика косые короткие взгляды, между тем как этот гигант задумчиво и грациозно переходил от картины к картине.
Привычно и смиренно, как псаломщик в церкви, Барстоу переносил картины, осмотренные Рэтчем, к противоположной стене и бережно расставлял перед ним новые, которые хотел показать следом.
Пот жирной липкой пленкой — как надеялся Барстоу, не слишком заметной — покрывал его лицо и ладони, и время от времени его руки от самых плеч сотрясала судорога, особенно когда он устанавливал очередную картину на мольберт или аккуратно составлял в ряд несколько полотен из одной серии. Ценой невероятных усилий он заставлял себя дышать ровно и тихо.
Художнику пока еще не удалось понять, насколько Рэтчу нравятся его новые работы, но он чувствовал, как внутри разрастается надежда. Галерейщик не произнес ни слова с тех пор, как начал свой медленный обход владений Барстоу, но он был столь явно поглощен картинами и так внимательно их изучал, что художника охватило воодушевление.
Время от времени Рэтч в молчании замирал перед какой-нибудь из картин, созерцая ее задумчиво и неторопливо, и это был очень хороший знак, но, когда он стянул наконец перчатки и затолкал их в карман своего каракулевого пальто, чтобы поднять руку и легко ущипнуть толстыми, но чуткими пальцами свои сладострастно надутые губы, Барстоу охватило истинное ликование, ибо по многолетнему опыту он знал, что этот жест означает полнейшее и окончательное одобрение.
Прошел добрый час, показавшийся художнику веком, когда Рэтч наконец остановился перед финальной картиной: это было огромное полотно, изображавшее обнаженную женщину гигантских размеров, мечтательно глядевшую в центральное окно этой самой художественной мастерской, наблюдая за голубями, которые клевали с карниза хлебные крошки.
Рэтч долго простоял без движения, в полном молчании, а затем его губы искривила довольная гримаса, медленно расплывшаяся в улыбку, которая становилась все шире и шире, пока Рэтч не обернулся к Барстоу, чтобы в полной красе продемонстрировать ему свой знаменитый пугающий оскал и взорвать затянувшуюся тишину яростными аплодисментами.
— Браво, Кевин, браво! — воскликнул он, широко раздвинув руки, подобно конферансье знаменитого цирка, и окидывая счастливым взглядом картины, во множестве расставленные у стен. Эрнестина, которая все это время таскалась по пятам за своим боссом, безмолвно наблюдая за происходящим, признала наконец перспективность предлагаемого арт-проекта, обозначив это тем, что извлекла из своего портфеля блокнот и тут же принялась торопливо стенографировать каждое произнесенное слово, могущее иметь историческое или юридическое значение.
— Спасибо, Макс, — ответил Барстоу. — Большое тебе спасибо!
— Да нет, Кевин, что ты! Это тебе, тебе спасибо! — возразил Рэтч, изящным жестом обводя комнату своей огромной лапой. — Ты не только обеспечил и себе, и моей галерее невероятную прибыль; я убежден, что ты снискал себе вечную и бессмертную славу!
Кровь ударила Барстоу в голову, и он несколько мгновений пребывал в страхе, что сейчас рухнет в обморок от счастья. Галерейщик всегда подбадривал его, иногда даже весьма недвусмысленно, но такой головокружительной похвалы художник еще не удостаивался ни разу.
В полуобморочном состоянии, затуманенным взглядом он наблюдал, как Рэтч вальсирует от картины к картине, нежно похлопывая их по верхней рейке подрамника или поглаживая по боковым сторонам, а порой даже останавливаясь, чтобы вдохнуть аромат красок.
— Ради этих полотен, дружище, ты и явился на свет, — приговаривал он. — Все, сотворенное тобою прежде, было лишь обещанием, туманным намеком на то, что ты создал теперь!
Он остановился перед картиной, изображавшей горбатого, гротескного продавца газет, который подслеповато выглядывал из маленького темного окошечка своей конуры, примостившейся на тротуаре, сплошь оклеенной газетными заголовками, кричащими о войне и чуме, и разворотами бульварных журналов, украшенных яркими фотографиями убогих уродцев и истеричных знаменитостей, — и милостиво улыбнулся пугающему, меченному оспой личику этой нелепой твари, глядящей на зрителя своими сощуренными крокодильими зенками.
— Это особая, убедительная манера, позволившая тебе запечатлеть низкую, пресмыкающуюся природу этого подлого типчика, достоверность, с которой ты изобразил его нечеловеческую, в общем-то, сущность, потрясает до глубины души, — ласково прошептал Рэтч, осторожно поглаживая шляпки канцелярских кнопок, которыми полотно было пригвождено к подрамнику.
Он сделал шаг назад и продолжил осмотр картин.
— Да, сынок, Бэкон рядом с тобой — ничто, — бормотал он, — да что там Бэкон — даже Гойя!
— Даже Гойя? — выдохнул Барстоу, затем вдруг задохнулся и, чтобы не рухнуть на пол, с трудом добрался до испятнанного краской табурета. — Ты сказал, даже Гойя?
Рэтч усмехнулся живописцу со своих царственных высот, и впервые за все долгое время сотрудничества с этим прославленным антрепренером от живописи Барстоу показалось, что сияющая белоснежная дуга его улыбки излучает материнскую нежность.
— Да, даже Гойя, — прошептал Рэтч, ласково потрепав художника по бледному, орошенному потом лбу. — Подумать только, что все это зародилось в твоей нелепой маленькой черепушке. О, эта тайна творческого гения — величайшая из тайн!
Подойдя к чрезвычайно зловещей картине, на которой была изображена витрина местной мясной лавки, до отказа забитая поблескивающими на солнце частями расчлененных животных, аккуратно разложенными для привлечения покупателей, Рэтч с лукавым выражением принялся ловко передразнивать интонации экскурсовода.
— На этом полотне вы видите, как художник, не говоря ничего напрямую, тонко подводит нас к мысли о том, что мясо, представленное на витрине, может иметь куда более жуткое происхождение, чем то, что указано на ценниках. Как вы полагаете, к примеру, вот этот аппетитный кусок с большой круглой костью — это кусок баранины? или, быть может, его отрезали от бледной, нежной ягодицы девчонки, что училась в ближайшей школе? а? как вы думаете?
И он захохотал по-театральному зловеще, переходя к следующему полотну, изображавшему ночной город. Тусклый одинокий фонарь едва освещал сгорбленную, напуганную пожилую женщину в черных траурных одеждах, семенящую по разбитой мостовой и беспокойно вглядывающуюся в почти непроницаемую тьму старинного города, обступившего ее со всех сторон.
— Меня восхищает то, как ты едва заметно даешь почувствовать… нечто… что приближается к этой женщине со стороны противоположного тротуара! — с искренним благоговением пробормотал Рэтч. — Это просто гениально: зритель может увидеть это так или этак, и всякий раз по-новому, — это уже не живопись, мой мальчик, это настоящая магия! Волшебство! Критики теперь вечно будут наперебой писать свои статейки, пытаясь разгадать смысл вот той картины, — можешь не сомневаться!
С этими словами он указал на полотно, где полицейский, все еще с оружием в руках, в ярком солнечном свете потрясенно склонился над человеком, которого, по всей видимости, только что застрелил, и полным ужаса взглядом, вместе с обступившей его толпой, взирал на непонятную тварь, жестоко раздирающую грудь мертвеца, пролагая себе кровавый путь на свободу, и яростно глазеющую на полицейского.
— Но самое главное чудо, которое лежит в основе всех твоих новых работ, — это их несомненная убедительность! — произнес Рэтч, нежно, почти даже любовно поглаживая лоснящуюся морду твари, продиравшуюся из трупа наружу. — Я ловлю себя на том, что невольно верю: это чудище вполне может существовать, возможно, оно даже сейчас живет в потайной палате какой-нибудь тюремной больницы!
Обернувшись, он пристально посмотрел на Барстоу и похлопал художника по груди в том самом месте, где у убитого, изображенного на картине, разверзлась кровавая рана.
— Каким-то непостижимым образом ты, Кевин, научился наглядно представлять художественные образы особого рода — совершенно фантастические и в то же время сугубо реалистичные. — Эти слова галерейщик произнес нарочито торжественно. — Еще ни разу за всю мою карьеру мне не приходилось сталкиваться с подобным миром, населенным зловещими, совершенно невозможными существами, представленными настолько правдоподобно. Это вызывает смешанное чувство — одновременно страх и восхищение.
Он вновь замолк и посмотрел на окровавленную тварь с нескрываемой нежностью, а затем мягко, почти беззвучно, но с бесконечным блаженством пробормотал:
— Мы сказочно разбогатеем.
Затем он едва ли не почтительно обернулся к самому большому холсту, расположенному в самом центре ряда: к изображению бледной слоноподобной обнаженной женщины, смотрящей в окно мастерской. Мертвенная плоть ее спины была обращена к зрителю, а сама она лениво наблюдала за компанией странноватых голубей, клевавших что-то на карнизе окна и на металлических конструкциях пожарной лестницы.
— А вот это, как ты и сам прекрасно знаешь, просто шедевр, настоящий гвоздь программы, — торжественно произнес Рэтч и с любопытством взглянул на художника. — У этой картины есть название?
Барстоу кивнул.
— Я назвал ее "Луиза", — ответил он.
Рэтч понимающе кивнул.
— Как будто это имя реальной модели, — одобрительно подтвердил он. — И у зрителя возникает жуткое подозрение, что, возможно, этот монстр действительно существует.
В этот момент Эрнестина начала проявлять странные признаки; казалось, ее вечная профессиональная отрешенность на мгновение ей изменила: она уставилась на картину с нескрываемым отвращением.
— Господи, — прошептала она, — вы только взгляните на ее руки! Посмотрите, какие у нее когти!
Рэтч прочел в глазах своей помощницы неудержимый страх, и это зрелище наполнило его глубоким удовлетворением.
— Вот видишь? — гаркнул он. — Даже мою невозмутимую Эрнестину наш монстр не оставил равнодушной!
По лицу Барстоу пробежала внезапная судорога, когда он во второй раз услышал от Рэтча подобный отзыв.
— Но я не считаю ее монстром, — возразил он.
Рэтч не без удивления заметил, что руки художника сжались в маленькие кулачки, но затем удивление сменилось внезапным пониманием.
— Ну разумеется, не считаешь, — ответил он, неожиданно мягко обведя рукой по кругу, указывая на расставленные по стенам картины. — Точно так же, как не считаешь монстрами и остальных существ, представленных на этих полотнах. Это как в работах Гойи: они изображены сочувственно, даже с любовью. Именно в этом секрет их обаяния.
Затем, задумчиво помолчав, Рэтч вновь обернулся к картинам и стал расхаживать перед ними туда-сюда, мягко диктуя оправившейся уже Эрнестине инструкции и наблюдения. Барстоу стоял в сторонке, наблюдая за этим занятием, как вдруг заметил где-то сбоку от себя легкое движение. Он обернулся, и глаза его расширились, когда он увидел, что на оконных карнизах и старой железной пожарной лестнице собралась целая стая голубей.
Тихо и незаметно он подошел к окну. Некоторые птицы неуклюже снялись с места, завидев его, но большинство не обратило на Барстоу никакого внимания.
Разнообразие голубей, составлявших эту небольшую стаю, было куда богаче, чем можно наблюдать, скажем, на Манхэттене. И различались они не только расцветкой оперения, очень разнообразной и красочной — от игривых орнаментов из спиралей и звезд в стиле Матисса до туманных разводов а-ля Моне или четких геометрических шашечек черного, серого и пепельно-белесого оттенков, заставляющих вспомнить абстракции Мондриана, — сами их очертания были очень не похожи друг на друга.
К примеру, тот голубь, что клевал свои крошки по левую руку от Барстоу, был размером чуть ли не с кошку и на спине носил изрядных размеров горб; тот, что пасся с ним по соседству, был таким тощим и узким, что все его тело казалось лишь змееподобным продолжением шеи; ну а следующая птица по габаритам походила скорее на каплю воды, покрытую перьями и трепыхающуюся, наделенную к тому же крыльями и странно асимметричным клювом.
Барстоу бросил украдкой взгляд через плечо, чтобы убедиться, что Рэтч и Эрнестина заняты инвентаризацией картин и финансовыми расчетами, но, вновь обернувшись к окну, он с беспокойством обнаружил, что один из голубей покинул карниз и принялся неуклюже, но вполне непринужденно прогуливаться по грязному оконному стеклу, поскребывая по нему своими толстыми, как будто резиновыми лапками, а другой, вытягивая свое тело в длину и вновь сжимая его странными, как будто болезненными движениями, полз по перилам пожарной лестницы, причем по нижней их стороне, подобно гладкому блестящему червяку, только с глазами и клювом.
Барстоу с опаской бросил еще один взгляд на гостей, чтобы окончательно удостовериться, что они так и не заметили ничего необычного, а затем произвел несколько отчаянных, резких взмахов руками, которые, к облегчению художника, распугали всех голубей: птицы неуклюже расправили крылья, поднялись с карниза и пожарной лестницы и скрылись из виду.
Наконец, спустя целую вечность, после длительных обсуждений, Рэтч с Эрнестиной и шофером, которого вызвали снизу, погрузились в скрипучий лифт, прихватив с собой внушительную подборку картин и оставив Барстоу в полном изнеможении переживать свой триумф.
Художник подошел к табурету, стоявшему возле мольберта, и с тяжелым вздохом опустился на него. Он будет долго приходить в себя, прежде чем сможет пошевелиться.
Он услышал, как за спиной у него тихо отворилась дверь и деревянные половицы заскрипели все ближе и ближе под тяжелыми шагами Луизы. Когда она склонилась над ним, Барстоу с благодарностью втянул в себя пряный, немного затхлый аромат ее тела.
Он почувствовал, как ее огромные груди опустились ему на плечи, и с блаженством затрепетал, когда она проворковала нечто мало похожее на человеческие слова и погладила его макушку с такой нежностью, какой трудно ожидать от таких мощных, гигантских лап.
— Они понравились ему, — пробормотал Барстоу, откинувшись на ее широкий живот. — И теперь он будет покупать все мои работы — все, что я отныне напишу. Мы разбогатеем, Луиза, — ты и я. Миллионы людей будут восхищаться нашей живописью. Миллионы. И все они увидят, как ты прекрасна.
Она снова что-то проворковала, аккуратно втянула коготки и принялась массировать его узкие плечи.
|
